«Я все-таки на свободе»: интервью с нижегородкой, осужденной по «санитарному делу»

— Как вы пришли в журналистику?

— В пятом классе, в пионерской организации, мне как председателю отряда нужно было периодически что-то писать в стенгазеты. А потом попросили написать заметку для «Борской правды». И это как-то стало на постоянной основе. Мои заметки выходили в «Борской правде». А потом при этой газете появилась школа юного корреспондента. Так вот я и была во взрослой газете юнкором, пока училась в школе. Мне даже платили значительный гонорар. Деньги я отдавала родителям, они мне от них большой процент оставляли. Я могла и пирожные купить, и какие-то мелочи. Самый большой гонорар, помню, был — девять рублей. Мне это понравилось — мелкие деньги зарабатывать и фамилию свою видеть в серьезной газете.

В университете познакомилась с Александром Резонтовым. В то время как раз появилось отделение журналистики. Саша перешел туда, я осталась на специализации по литературе. После окончания вуза Александр устроился в «Ленинскую смену», много работал, серьезно влился в профессию и проявил себя. А я после декрета пошла работать в школу. Но за это время уже начала писать в «Нижегородских новостях» внештатно.

— Про что были ваши первые значимые статьи?

— Первый разворот был про фонд защиты прав потребителей. А второй — материал с известной градозащитницей и депутатом Еленой Кармазиной: была статья про старинный дом на Студеной улице, про необходимость защиты архитектуры. Ну, а когда стала завоевывать свое место в медийном пространстве ТК «Волга», я, поработав недолго в рекламном отделе, смогла перейти в творческий — и после начала на «Волге» делать краеведческую программу «Вотчина» на историческую тему.

  — Как вы в то время жили? 

— Это были голодные времена, когда ничего нельзя было купить. Когда соседка приносит куриные ноги кошке, а мы их пускаем на бульон. Мы с Сашей и маленькой дочкой Машей жили с родителями, наверное, поэтому было чуть полегче. Моя родители тоже старались помогать, где-то раздобыть продуктов. Родители работали, хотя и зарплаты тогда задерживали. Всем тогда трудно было. Но была вера в будущее. Если почитать воспоминания тех, кто занимался охраной порядка на улицах, или тех, кто в это время работал репортером, они на выездах видели и трупы на улицах. Люди реально умирали от голода и от холода.

— Но что-то же выдавали по талонам?

На детишек давали 50 граммов творога, размазанного по бумажке, по две бутылочки кефира. И на месяц, как кормящей матери, можно было получить синюю, тощую курицу. И 125 граммов масла. Но когда я вышла работать, уже все стало меняться, еда появилась на прилавках. Другое дело, что все стало непомерно дорогим.

— У вас в этот момент был партийный период жизни? 

— Конечно, в университете все были комсомольцами. А потом другие времена начались. Люди жили как бы двойной жизнью, причем уже давно, задолго до распада СССР. Граждане слушали отчеты партийного съезда, читали, что там решил ЦК КПСС и так далее. Осуждали «империалистов», но при этом сами занимались своей жизнью: перепродавали магнитофоны и джинсы тех же «империалистов». То, что называлось спекуляцией тогда, потом начало называться фарцовкой. Есть много хороших фильмов на эту тему, например, «Интердевочка».

— Вы не думаете что в фильме «Интердевочка» образ проституток и нравов того времени гиперболизирован? 

—  Я не думаю, что проститутки в криминальные 90-е прямо стояли в гостиницах. Они не выходили настолько открыто, но выделялись. Возникали всякие подпольные клубы и так далее, из которых вырастала криминальная элита. Их появление говорило о зарождающемся бизнесе. Бизнес мог бы вырасти из другого теста, но у нас получилось вот так. У людей после распада СССР не было никакой идеологии. Это хорошо, но не  возникло и идеи самостоятельности, люди-то были с советским мышлением: государство за меня решает. Приватизация не создала деловой класс, она просто развязала руки. Самые оборотистые и часто самые ушлые естественно начали скупать акции предприятий.

— Но жить в закрытом городе — это же другой опыт? 

— Жить в закрытом Горьком — да, немного другой опыт. В это время произошли разительные перемены. Горьковчане больше других, наверное, ощутили свежее дыхание свободной жизни и открытости миру. Борису Немцову [первый губернатор Нижегородской области] за это спасибо.

 — Смена времени повлияла на нижегородскую журналистику?

— Очень повлияла. Потому что как раз в то время, когда я еще сидела в декрете, начали создаваться совершенно новые СМИ. Мне очень захотелось в это влиться хотя бы из природного любопытства, а возьмут работать — так вообще счастье. Появились совершенно немыслимые ранее частные газеты, независимый издательский дом «Курьер», из которого выросли ТК «Волга» и «Радио Рандеву». Они били рекорды интереса у населения. Эти СМИ преподносили картину жизни совсем по-другому, они были для реального живого читателя и зрителя, а не для обкома КПСС.

— Вы не думаете, что нынешняя пропаганда несколько устарела, по крайней мере, для молодежи, которая познала постиронию?

— Это принципиальная разница двух мировоззрений. Пропагандисты живут и пытаются навязать уклад, который можно назвать «традиционалистским», архаичным и в нынешнем исполнении реакционным. В то время, когда мир модернистский и постмодернистский. Мышление постиронии нельзя заменить на традиции. Это говорит о том, что те установки, которые они пытаются навязывать, безжизненные.

— Как вы думаете, митинги в современной России — действенный способ высказывания позиции? 

— Он не перестает быть действенным. Но из-за репрессий люди могут выйти сейчас в слишком малом количестве, увы. Это только усилит платформу защитников власти.

— Кажется ли вам, что в политической работе или в достижении своих целей хитрость и деятельность лучше, чем протесты? 

— Сколько людей способны на хитрость и на осознанную стратегическую деятельность? Их, наверное, не так много. А чтобы показать свое мнение, людям, которые не могут влиться в эту форму деятельности, больше подходит протест. Допустим, человек учится, он не готов стать активистом или политиком. Поэтому он выражает таким способом свой протест и дальше идет заниматься своей учебой или делами. Однако в митингах не снимается вопрос культуры. Во время них никто не должен уничтожать чужое имущество. Не автомобили, ни витрины. Это противоречит самому выходу. Если ты против вмешательства в свою жизнь, зачем ты, не спрашивая, вмешиваешься в чужую? Основой всего является право человека на частную жизнь, свое мнение и частную собственность.

— А откуда берутся протесты с вандализмом?

— Надо понимать, что это все возникает, потому что есть провокаторы. Всегда найдутся маргиналы, которые готовы громить. И из-за этого тень падает на всю протестную акцию. В мирном протесте ничего плохого нет. Но с 2000-х годов людям заливают в голову, что им ничего не надо. Дайте нам поездки в Анталию, способность платить ипотеку или покупать жилье — и мы никуда не полезем, ни в какую политику. Это такой «общественный договор», люди добровольно отдали свои права в обмен на сытость. Но во всем этом, естественно, размываются гражданские институции. Несмотря на то, что сейчас на протестные акции выходит малое количество людей, сохраняется понимание, что есть те, кто борется за соблюдение гражданских прав. Но «заливание» в голову дало свои плоды. Не было ответной реакции гражданского общества на закручивание гаек. От этого гайки стали только крепнуть.

— Как вы относитесь к уехавшим из России на фоне спецоперации?

— Отношусь с уважением. Они не хотят участвовать ни в каком внешнеполитическом конфликте.

— А сами хотите покинуть Россию?

— Я отбываю наказание — ограничение свободы на один год и один месяц. Вот закончился только один месяц, еще год. Трудно о чем-то говорить. Жизнь сейчас непредсказуема, а вот инспекторы ФСИН очень предсказуемы.

— Как после уголовного дела изменилась ваша жизнь?

— Тот запрет на использование интернета и телефона как мера пресечения до приговора (со 2 марта 2021 года) временно лишил меня журналистской работы и работы экскурсоводом. В то время я могла редактировать стихи или тексты, когда мне их приносили. Но такая работа не обеспечивает жизненный уровень даже в пределах прожиточного минимума. Домашний арест на пять месяцев (с 23 марта 2022 по 12 августа 2022) — это уже полная изоляция.

Когда вынесли приговор 14 ноября 2022, а 27 декабря он вступил в силу после апелляционного суда — здесь, пожалуйста, вот тебе интернет и телефон, но по приговору с ограничением свободы мне запрещено выезжать из города. То есть, туристическая работа гидом по нашему и соседним регионам у меня по-прежнему ограничена.

— А вы сейчас где-то работаете?

— Пишу периодически журналистские материалы. Немного редактирую различные тексты и журналы неполитического профиля.

— У вас есть какие-то перспективы в плане трудоустройства?

— Официально теперь посложнее. Но это не так страшно. Я не понимаю людей, которые могут идти на сделку с совестью или согласны делать что угодно, боясь потерять работу.

— Будете ли вы добиваться изменения приговора?

— Нет, уже не буду. Мы с адвокатом решили, что на этой инстанции остановимся и дальше не будем ничего делать. Это не особо что-то даст, тут понятно. Сейчас, когда посмотришь, какие сроки дают людям ни за что, думаешь: «Да, мой приговор несправедлив, но я все-таки на свободе». Хотя, конечно, благодарить за «милость» суды и полицию я не собираюсь, и это было бы неправильно.