О ПЕРФОРМАНСЕ «СУТКИ»
— Марк, расскажите, пожалуйста, как вы познакомились с командой Алана Элу?
— Я слышал раньше, что существует проект «Что такое наши руины?» (идея проекта — пригласить артистов и художников из разных стран — России, Молдавии, Франции — к совместному размышлению над проблематикой руин. — Ред.). Узнал о нем, когда команда этого проекта во главе с Аланом приезжала в Москву и делала перформанс там. Потом, в конце прошлого года, со мной связалась Наталья, координатор этого проекта, и предложила мне встретиться с Аланом, они как раз тогда находились с визитом в Нижнем. Мы поговорили, я узнал больше об их проекте, Алан — о том, чем я занимаюсь. Нашлись точки соприкосновения. А через несколько месяцев я получил приглашение.
— Вам сразу предложили какой-то готовый формат перформанса или он сложился позже?
— Нет, формат, безусловно, сложился не сразу. Мы какое-то время вели переговоры дистанционно, и только незадолго до самого события мне прислали текст Александра Введенского, поэму «Сутки». От него мы и отталкивались в работе над перформансом.
— Я знаю, что французская команда прибыла в Нижний буквально за несколько дней до события. Как проходила работа в эти дни?
— Первый день мы знакомились, а на второй день назначили читку поэмы Введенского. Ее мы разбирали скрупулезно, рассматривая каждое слово, извлекая все возможные смыслы. Затем были три дня напряженной работы, много обсуждений, иногда казалось, что это может продолжаться бесконечно. Мы искали общий баланс, чтобы все это 24-часовое действо не «развалилось» на несколько не связанных между собой представлений, чтобы у нас получился единый перформанс длиной в сутки. Кроме того, мы хотели уйти от формального распределения по ролям: к примеру, я музыкант и отвечаю за звуковое оформление, Ольга — хореограф и отвечает за пластику. Нам хотелось, чтобы это была живая структура и каждый смог бы присутствовать в каждом моменте действа. И это удалось. Мы как участники перформанса имели несколько функций — иногда были исполнителями, иногда наблюдателями, иногда зрителями.
— И все же, несмотря на такой синкретизм постановки, у вас, как у музыканта, наверняка была своя роль в звуковом оформлении этого действа?
— Вы правы. Хотя мне и было приятно находиться внутри всего действа, там был раздел, посвященный пению. Его появление, как и другие детали перформанса, напрямую связано с текстом Введенского. В его поэме есть очень поэтические строки: «И, рассуждая мудро, петь». От них я и оттолкнулся. Вообще понятие пения как «дления» звука напрямую для меня связано с понятием течения времени. Так, в перформансе был раздел, когда в течение часа каждый участник мог пропеть какую-то ноту — без слов, только чистый тон — семь раз. Мы перемещались в пространстве, слушали тишину, пение друг друга, и в тот момент, в который считали нужным это сделать, пропевали свой тон. Это хорошо сработало, стало своеобразным лейтмотивом.
Вообще, надо сказать, в течение суток разные фрагменты перформанса периодически повторялись. Это хорошо размывало границы, давало ощущение времени. Было несколько разделов, когда мы просто уходили. Несколько участников могли выйти и снова вернуться. Паузы были неотъемлемой составляющей нашего перформанса, и мне, как музыканту, было это очень близко.
Знаете, у американского композитора Джона Кейджа, который в свое время очень много занимался тишиной, есть пьеса «4’33». В течение пьесы исполнитель просто сидит за инструментом и ничего не играет. И все слушают тишину, или, точнее сказать, ту уникальную акустическую ситуацию, которая возникает в этот момент. И мы хотели тоже послушать пространство — потому что это отдельная звуковая история. Даже когда в перформансе были пластические акции, они совершались так, чтобы исполнитель не извлек ни одного звука. И когда сохранялось такое отношение к звуковой реальности, зритель тоже включался и был максимально сконцентрирован.
— Как в целом публика встретила такую смелую и необычную для нашего города постановку? Столкнулись ли вы с непониманием со стороны зрителя?
— Реакция была самая разная. Параллельно во дворе галереи проходил «Ресторанный день», и много было тех, кто пришел на него, а не на перформанс. Иногда с их стороны мы встречали непонимание. К примеру, в начале перформанса мы через заранее специально разбитое окно галереи передавали из помещения на улицу кусок льда. А потом несколько часов просто наблюдали за тем, как этот лед тает. Для посетителей было очень странно: участники акции просто сидели, лежали, наблюдали и, кажется, ничего не делали. Но кто-то включался, начинал наблюдать вместе с нами. А кто-то довольно агрессивно реагировал: подходили к Алану или Паскалю, что-то там такое матерное говорили, но, разумеется, не получали ответа и уходили своей дорогой.
Был один прекрасный момент во время этой части перформанса. Лед таял, от него текли струйки воды. К ним подошел маленький мальчик, вывалил кучу игрушек, машинок и стал играть рядом с этими ручейками. Это было очень любопытно и просто красиво. Ребенок включился в нашу игру, что тоже вызвало реакцию со стороны публики.
— Был момент, когда у вашего перформанса не было вообще зрителей?
— Наверное, был. Все-таки перформанс длился 24 часа без перерыва. Люди приходили, уходили, некоторые возвращались — через час, два, пять. Был момент, когда было человек тридцать. В это время мы с Паскалем как раз взаимодействовали с найденной на стройке гигантской металлической трубой. Не сговариваясь, подготовили объекты — наждачную бумагу, щетки и в течение часа занимались звукоизвлечением. В какой-то момент у нас получилась звуковая композиция, довольно ритмичная, близкая к тому, что называют музыкой в классическом понимании этого слова. И тогда люди начали подключаться, танцевать.
— Как вы считаете, существует ли необходимость некоего объяснения такого рода событий для публики или они создаются только для художника и ценителей?
— Ответ на самом деле очень простой. Есть люди, которые занимаются исполнением перформансов, есть те, кто создает их, есть те, кто анализирует. Например, есть искусствоведы, которые могут часами говорить о живописи, и есть художники, которые гениально рисуют и при этом не могут внятно рассказать о своем творчестве. В данный момент мне трудно сказать, насколько нужно было пояснять публике наш перформанс. Видите ли, когда действие активное, когда оно рассчитано на близкое взаимодействие со зрителем — тогда да, пояснения, хотя бы частичные, нужны. Здесь же мы скорее предлагали людям быть наблюдателями происходящего, призвать их наблюдать течение жизни — как мы проживаем время, как мы живем, кто мы в этой реальности и этом времени. Если мы задаем себе какие-то такие вопросы, то это и может быть ключом к пониманию того, что же происходило в этом перформансе.
О СОВРЕМЕННОЙ АКАДЕМИЧЕСКОЙ МУЗЫКЕ
— Марк, мы поговорили с вами о перформансе, о вашей роли в нем и о его музыкальной составляющей. Разумеется, это был далеко не первый ваш экспериментальный проект. Расскажите о своей деятельности.
— Я окончил композиторско-музыковедческий факультет нижегородской консерватории и по специальности являюсь композитором. Кстати, в реестре профессий такой не существует — в 1991 году ее упразднили. Всегда интересовался альтернативными, новейшими музыкальными направлениями. В 2011 году мы с другими студентами консерватории образовали творческий коллектив NoName, в рамках которого исполняли и исполняем до сих пор то, что называется современной академической музыкой — частично XX и в первую очередь XXI века. Это не направление и не формат, это некая экспериментальная история.
— Сколько участников в проекте?
— У нас нет стабильного числа участников, все зависит от проекта. Максимальное количество участников было двенадцать — тогда мы делали большой проект «Опера Марево», где я выступал как композитор и исполнитель. И потом выступали с ней на «Золотой маске».
— Как и где прошло первое выступление NoName?
— В 2011 году нас пригласили играть на открытии ГЦСИ «Арсенал» вместе с известным композитором Гошей Дороховым. И после этого у нас с «Арсеналом» завязались теплые дружеские отношения. Нас начали приглашать, было много перформансов, концертов, событий. «Арсенал» не только любезно предоставлял площадку для наших экспериментов, но и давал возможность работать с приглашенными проектами.
Например, был проект «Ме-ти. Книга Перемен» Вадима Захарова и Марии Порудоминской. Вадим приехал из Берлина. Они ставили такой квази-спектакль, который назывался «Идеологическое дефиле», по Бертольду Брехту. Это было удивительное событие, мы участвовали там как исполнители музыки Алексея Сысоева, который написал очень тонкую и красивую музыку для этого действа.
— Итак, в 2011 году состоялось первое выступление. Что же было дальше, какие проекты реализовывались в последующие годы?
— Событий было очень много, особенно в 2011 и 2012 годах. Однако в 2013 году проявилась тенденция к уменьшению финансирования, сворачиванию творческих проектов. И в 2014-м их уже почти не было.
— В чем же дело?
— Сворачивание культурных проектов — это рефлексия на то, что происходит в стране. Не только у нас, и в Москве это тоже заметно. Например, тот же прекрасный проект «Платформа». Урезание бюджетов — это такая трансляция политики в искусство.
— То есть сейчас ваш проект заморожен?
— Нет-нет. В 2015 году появилось второе дыхание, у нас стартовал проект «За закрытыми дверями» — такая отсылка к названию пьесы Сартра. В нем мне хотелось в первую очередь оттолкнуться от названия ансамбля — NoName, создать своеобразную ситуацию инкогнито, анонимности. Мы подобрали формат, это удалось. Проект «За закрытыми дверями» предлагает ситуацию, когда зритель приходит в некое пространство и в этом пространстве находится как у себя дома, слушает музыку так, как если бы находился наедине с собой.
Как это реализуется технически? Есть камерное пространство, где количество зрителей ограничено. И музыканты располагаются где угодно, но только не перед глазами публики. У слушателей нет программок, они не знают, что звучит, более того, нет даже пауз и объявлений между композициями. В то же время сами композиции, которые мы подбираем, предполагают много пауз. Музыка то нарастает, то почти исчезает, звучит на грани восприятия. И, знаете, публика очень позитивно реагирует на такой необычный формат слушания музыки. Мы провели два таких события — в марте, в апреле и сейчас будет в мае, 29 числа. Все они проходят в «Арсенале».
— Какие еще проекты вы планируете запустить — в этом году, может быть, в следующем?
— Очень хотелось бы выступить с проектом «За закрытыми дверями» в других городах России, в Европе. Но, когда дело касается гастролей по России, зачастую мы встречаем непонимание нашего формата. Недавно вели переговоры с одной филармонией, ее сотрудники совершенно не восприняли предлагаемый нами проект. А что касается зарубежных поездок — тут, как правило, необходимо софинансирование. Например, когда мы взаимодействуем с директором Нижегородского центра немецкой культуры Павлом Милославским, он делает «Опус52», мы приглашаем ансамбль из Германии, и центр немецкой культуры помогает в этом, помогает Гете-институт. А за рубежом нет таких институтов, которые бы помогли российским музыкантам выехать в Европу. Мы пробовали подавать заявки на гранты, но никогда не получали никакой поддержки.
— Вы говорите, что встречаете непонимание формата вашей музыки даже со стороны филармоний. Так на кого ориентирована современная академическая музыка?
— Современная музыка — она как современный мир, который многогранен и многосторонен, и у этой музыки нет определенной аудитории. Конечно, и в России есть много людей, которые готовы все воспринимать. Прекрасная культурная среда в Берлине. У них каждый день проходит три концерта современной музыки. Для нас это невероятная ситуация.
Недавно читал интервью, там искусствовед говорит о ментальности. Например, когда приходит посетитель наш и не понимает, что происходит, он винит артиста в том, что не понимает. А когда в Германии приходит посетитель и не понимает, он винит в том, что не понимает, себя: «Что во мне не так? Что я не могу оценить?» И это желание познать современное искусство, мне кажется, это есть желание познать себя и мир, который нас окружает. Я надеюсь, что когда-то ситуация может поменяться и у нас.
— Чтобы проникнуться современной музыкой, что предложите послушать?
— Предложу послушать Мортона Фелдмана — «Фортепиано и струнный квартет».
— И последний вопрос: есть ли у вас любимый инструмент?
— Все инструменты прекрасны, но, пожалуй, один из любимых — альт. Он имеет определенную магию, находится в балансе между всеми струнными инструментами и по тембру часто похож на тембр человеческого голоса. А человеческий голос, если можно так сказать, это самый интимный музыкальный инструмент. Он обнажен, он ничего не скрывает. Если исполнитель поет — он максимально открыт.
Галина Курочкина