Павел Сыркин: Я был призван в армию в январе 1941 года

Я родился в Белоруссии, в Рогачеве, где жили мои родители. Это такой уездный город. В интернете я смотрел: в настоящее время это районный центр Гомельской области. Мы жили в черте оседлости. После Февральской революции черту оседлости отменили. Все евреи встретили революцию положительно, потому что она сделала их равноправными людьми. Октябрьская революция это утвердила. Были отменены процентные нормы при поступлении в учебные заведения, всякие другие ограничения…

Я родился в 1922 году, а в 1925-м семья переехала в Нижний Новгород. Папа объяснял, что в Белоруссии не было работы, а в Нижнем Новгороде жила его родная сестра: она помогла ему и с работой, и с жильем. Мы поселились на улице Жуковской. Потом эта улица называлась Университетская. Сейчас — улица Минина. Наш дом и теперь стоит там, но уже нежилой.

При Сталине, конечно, мы жили очень неважно. Отца арестовали, он сидел. Я знакомился в архиве с материалами его дела. Это было дело нижегородских связистов. Сначала арестовали начальника управления связи, его расстреляли. Его обвинили в том, что при строительстве Дома связи было вредительство. Дом связи, как мы знаем, стоит до сих пор, все это было выдумано. Папа приходил домой и сообщал: вот арестовали того-то, того-то. Он говорил, что они ни в чем не виноваты. Мы в ответ: как не виноваты, если их арестовали? В один прекрасный день звонок в дверь, входят двое. Был обыск, папу увели.

Когда папа пришел в камеру, его встретили такие же «враги народа», как и он. И один, очень дружелюбный мужчина, как-то сразу с ним сошелся и говорит: «Все, что тебе предъявят, подписывай. Потому что все равно ты это подпишешь, но только останешься калекой. А так, может быть, будешь жить». И он все подписал.

После ареста отца мы остались втроем: мама, сестра и я. Жить нам было не на что. Мама устроилась работать буфетчицей в столовую сельскохозяйственного института. Он помещался в здании бывшей духовной семинарии на площади Минина (на самом углу дом с колоннами). Она договорилась, что меня будут бесплатно кормить обедами. Я возвращался из школы и обедал в студенческой столовой. Таким образом мама немножко зарабатывала, и на это мы жили. Плохо, конечно, жили. Мама не имела специальности, была домашней хозяйкой. Как все еврейские девушки когда-то, она получила домашнее воспитание. Ее готовили быть матерью, женой, и эту роль она выполняла всю жизнь.

Отец сидел мало — год. В этом смысле ему повезло. Потому что он был арестован не в 37-м, а в 38-м году. К тому времени, когда следствие по делу заканчивалось, власть в НКВД переменилась. Ежова сняли, назначили Берию. Заключенные узнали, что Ежов снят, по «тюремной почте» — перестукиваясь по стенам. Были пересмотры дел. В один прекрасный день звонок телефона. Мама потом рассказывала: мужской голос спросил ее, хочет ли она поговорить со своим мужем. Мама поговорила с папой, и мы поняли, что дело идет к лучшему. Через пару месяцев отца освободили. Он вернулся бледным, исхудавшим. Умер очень рано — от инфаркта. Ему было 55 лет. Последние годы отец был главным бухгалтером Горьковского областного управления связи.

О войне

Я был призван в армию в январе 1941 года, за полгода до войны — в первый день экзаменов за первый семестр второго курса индустриального института. Нас посадили в теплушки, и мы поехали. Куда едем, не знали. Потом нас высадили на какой-то станции, ввели в теплый дощатый дом, дали по миске пшенной каши. Входит офицер в морской форме и говорит: «Приветствую вас, новое молодое пополнение Балтийского флота». Так мы узнали, куда нас везут.

Войну я встретил будучи уже военнослужащим. Попал в одиннадцатую авиабазу военно-воздушных сил. Она занималась материально-техническим обеспечением боевых вылетов первого минно-торпедного полка. Кстати, наш полк первым в войну летал на Берлин. Полковник Преображенский был командиром полка. Он стал одним из первых Героев Советского Союза в этой войне.

Меня хотели сделать летчиком. Считалось, что я образованный, студент. Среди народа, служившего рядом со мной, очень немногие имели полное среднее образование. В основном семи-восьмилетнее. Опять направили на медицинскую комиссию. Я как сейчас помню: меня посадили на круглый вертящийся стул, врач меня закрутил, потом остановил внезапно и велел: «Иди!» Я пошел — и упал. В летчики меня не взяли. Я остался в автороте. Был шофером, хотя еще не имел прав. Но у меня была техническая подготовка, да и вообще мальчишкой я интересовался автомобилями.

Авиабаза размещалась в самой западной точке бывшей советской границы. Нас сразу же стали бомбить. Но потом все меньше и меньше, потому что фронт двигался очень быстро. Прибалтику очень быстро оккупировали, и нам приказали отступать на восток, в район города Тихвина. К тому времени он был занят немцами, потом освобожден. Постепенно мы начали двигаться на запад вдоль Финского залива. Из авиабазы меня перевели в отдельную истребительную эскадрилью. Я стал мотористом, помощником механика, который готовит самолет к полету. Война закончилась для меня в восточной Пруссии, в городе Пиллау. Сейчас он называется Балтийск. Я не был в окопах, не совершал никаких геройских подвигов. Я был в технических частях.

Я не собирался становиться офицером. После войны хотел ехать домой продолжать учебу. Была объявлена демобилизация — для студентов начиная с третьего курса. А я был на втором. Демобилизовывали также так называемых «стариков» — которым было по 40 лет, другие категории. На меня демобилизация не распространялась. И я написал письмо Калинину. Его приемная была известна всей стране. Туда писали всякие жалобы, заявления, и там откликались. Все знали, что они не бросают в корзину обращения, а как-то реагируют.

Я написал — ни ответа, ни привета. Я написал второй раз — и получил бумагу, она у меня и сейчас хранится. В ней написано, что «приказом управления кадров старший сержант Сыркин демобилизуется для продолжения учебы. По поступающим к нам сведениям, этот приказ не исполнен. Прошу проверить и доложить». Меня отпустили. В штабе флота в Таллине выдали три килограмма муки, какие-то деньги на дорогу.

Я вернулся в марте 1946 года. Это было уже начало второго семестра. А я еще за первый не сдавал. Тем не менее меня восставили на втором курсе. Летом я готовился и сдавал экзамены за весь второй курс. Таких, как я, были тысячи, и никто не придавал особого значения нашему участию в войне как особой заслуге.

О любви

Моя жена была моложе меня на пять лет. Мы учились в одной школе, но не были знакомы. А потом устроили разделение: мальчиков стали учить отдельно от девочек. И она окончила женскую школу № 1. А я закончил восьмую. У нас была замечательная директор — Анастасия Максимовна Шатрова. Она организовала встречу выпускников. Моя будущая супруга Клара сидела за партой впереди меня на этом вечере. Очаровательная девушка с темными волосами и голубыми глазами. Потом она подсела к одной своей учительнице. На следующий день я позвонил в школу, попросил эту учительницу и спросил, кто эта девушка и где она живет. Учительница мне все очень охотно рассказала. Я написал письмо и назначил свидание в библиотеке нашей ленинской.

Для меня, конечно, не имела значения ее национальность. А потом выяснилось, когда мы стали встречаться, что она, оказывается, тоже еврейка. Это для меня была новость. Мы поженились, когда мне было двадцать девять. Я уже работал на заводе.

К сожалению, моя покойная дочь была очень больна и не имела детей. У меня нет ни внуков, ни правнуков. Сегодня я один, но не одинок. У меня прекрасные племянники, которые ко мне очень внимательны. Следует, кстати, отметить, что в еврейских семьях культ детей. Дети — это сокровище, и они это чувствуют. Ведь в Израиле нет детских домов. Там нет брошенных детей. Если ребенок остался один, как правило, обязательно есть родственники. Если нет никого, община, синагога обязательно найдут для него семью, куда его примут.

О молодежи

Всего лет шесть, как я перестал читать лекции в политехническом институте. Защитил докторскую диссертацию, когда мне было без трех месяцев восемьдесят. Потом консультировал студентов на дому. Хорошие ребята. Но многим ничего не интересно. Они учатся только для того, чтобы сдать экзамены, совершенно не интересуясь предметом. Сейчас такая система: можно подать документ на поступление сразу в несколько вузов. Абитуриент может подать в сельскохозяйственный, медицинский, политехнический… Куда его примут, там он и будет учиться. Я не понимаю этого.

Об отечественном автопроме

В советское время автомобильная промышленность процветала. Горьковский автозавод был вообще, так сказать, маяком технического развития. Техника развивалась по плану. Давали задание: с такого-то года надо обновить выпуск машин, создать новую конструкцию и так далее. За этими машинами стояли очереди. Гостиницы на Автозаводе были забиты. Был Госснаб, который выписывал наряды на получение автомобиля, трактора или любой другой машины. И со всего Союза приезжали ходоки «выбивать» заказ… Зачем заводу заниматься развитием?

Я очень хорошо помню, когда я работал главным конструктором Заволжского моторного завода, с Павловского автобусного завода, на который устанавливались наши двигатели, приехало руководство и вело со мной разговор: мол, хотим иметь двигатель большей мощности, нельзя ли это сделать? Конечно, это можно было сделать. Были оформлены документы, разработаны чертежи, изготовлены опытные образцы. Руководство Павловского завода пошло к директору Заволжского моторного. Он: «Какой такой новый двигатель? Мы вам даем двигатель — вот и ставьте его. И поезжайте домой». Зачем ему? Заводы оценивались по выполнению плана. Каждый год выпускали 250 тысяч двигателей. Перевыполнишь — тогда и премии, и, значит, завод передовой… Автопром сгубило отсутствие конкуренции.

Ирина Славина